Я прослушал залпом все пять альбомов Майка и мне стало страшно: как наглядно изначальное светлое ядро обрастает посто­ронними ракушками, как зримо оседает тяжесть, и растрачивает­ся огонь, как нарастает лирическая лень, приблизительные сло­весные решения, как теряется изобретательность, как подводит вкус все чаще и чаще...

С какой-то плакатной наглядностью Майк явил собой нашу общую слабость по отношению ко времени. И именно Майк пер­вым из наших рокеров сошел с дистанции, потому что его вещи крепко впаяны в ТО, ушедшее время - и что оставалось ему де­лать, когда дух отлетел от его вещей, когда и портвейн стал другим, и вся предметная реальность вдруг показалась жалкой, убогой...

Застигнутые врасплох новым временем, вещи застыли в беспа­мятстве, прежде, чем осесть в лавке старьевщика...

Но так по-настоящему и не проклюнуть, не простучать верх­нюю оболочку, скорлупу вещей? (Кто сравнивал Майка с усталой птицей?)

Чтобы вволю наговориться о веселом, придется немного - о грустном.

Майк не был поэтом, рыцарем лада в схватке с хаосом наплы­вающих вещей: он не искал меру в этом хаосе и для своих песен зарисовывал ближайшее, что само просилось на аккорды. Это не­возможность «седьмого неба», отсутствие крыльев, бессилие вос­парить, бессилие уловить в строку что-то бесконечное; не просто поймать свой же потерянный и с трудом найденный сапог, но что-то такое, с далеким отблеском неба, - это и рождало такие вот не­утешительные выводы: «Все мы живем в зоопарке»...

Порой Майк устрашающе передават убогую вещность этого мира, «глупой старой лузги» да так, словно больше ничего и нет, кроме «хочется курить, но не осталось папирос».

В его песнях очень сильно звучит это трагически-обыденное сознание - сознание пожизненной приговоренности к вещам дан­ного нам мира.

Ни одного переносного значения, ни единого символа, ни од­ного шага в сторону!

БГ обладал сильной волей - отклонять то, что не подходило системе «Аквариум», что могло ее разрушить, и, конечно, мощ­ное воображение растить свой сад. Видимо, у Майка не было ни того, ни другого: только искренность, только открытая душа, в ко­торую с болью, цепляясь за нее всеми острыми углами, входил разный мир.